Я не знаю, зачем вдруг решила написать этот пост... Но пишу.
Дорогие мои ПЧёлки! Хочу сказать вам одну вещь: никогда, ни при каких обстоятельствах не обманывайте своих детей, даже если считаете, что действуете из самых добрых и лучших побуждений. Они вам любую ложь никогда не простят, даже если узнают о ней через много-много лет (а они всё узнают, ибо пословица права: сколь верёвочке ни виться, а кончик будет).
Говорю это по своему опыту. Расскажу вам свою историю, не побоявшись показаться смешной и глупой дурочкой.
Когда мне было 15 лет, я, тогда будучи по уши влюблённой в Михаила Боярского (что девчонке-подростку в начале-середине 80-х годов было вполне простительно) , написала ему письмо и новогоднюю открытку. Кроме того, я знала, что 26 декабря у Мишки день рождения, и заодно я поздравила его и с этим праздником. Вы даже не представляете, как мне тогда давалось всё это... Ведь в то время в СССР компьютерами, на которых запросто можно менять слова и исправлять ошибки (зачастую целые куски текста убирать или вставлять), и не пахло. И меня родители в школьные годы заставляли перепечатывать каждое сочинение раз по 10, пока не выйдет что-либо путное. Вот путём набивания мозолей на одном пальце я научилась думать и выливать на бумагу слова и фразы складно...
Я немного отклонилась от темы, простите. Просто я попыталась объяснить немного первую трудность. Была ещё одна... Надо было написать письмо «в рамках приличия», что само по себе вполне логично. Но тогда для 15-летней школьницы это было весьма непростым делом. Разумеется, воспитывавшаяся в строгих моральных принципах, я и мысли не держала, чтобы впасть в обычные – попросту говоря – «розовые слюни-сопли», какими заливают своих кумиров девочки во все времена. Нет, моё письмо было полно уважения и по отношению к самому Боярскому, и по отношению к его семье (читайте – Ларисе Луппиан). Долго ли, коротко ли, но письмо было написано довольно большое и интересное, прочитано и одобрено родителями, которые клятвенно пообещали отправить утром по дороге на работу, как они обычно и делали со всеми остальными моими письмами. В нашей семье не обманывали – по крайней мере я тогда и не задумывалась на этот счёт. На следующий вечер мама сказала, что письмо отправили. Ответа, разумеется, я так и не дождалась; впрочем, уже тогда я и не очень-то на него и рассчитывала, прекрасно понимая, что Михаилу пишут миллионы, я знала, что это такое, поскольку сама в то время получала письма со всего СССР и из социалистических стран охапками.
Потом много лет мы все с иронией вспоминали то моё «послание» и мою наивность. Ладно, пусть бы так и продолжалось... Однако года два назад (уже на этой квартире) при какой-то уборке мне из одной папки на колени выпал пожелтевший лист бумаги и в глаза бросилась первая строчка, напечатанная на пишущей машинке: «Здравствуйте, уважаемый Михаил Сергеевич...» Всё, дальше читать смысла не было; я слишком хорошо знала, ЧТО держу в руках... Я потом спросила маму, почему и за что они так поступили со мной. Она вначале попробовала отвертеться, но потом я услышала такое, чему не перестаю удивляться до сих пор: «А ты поставь себя на место Ларисы... Что ей тогда приходилось терпеть, когда бесконечные толпы фанаток стояли под окнами, осаждали подъезд дома и орали, да и заваливали Мишку письмами. Твоё письмо было слишком хорошим и умным, чтобы его не заметить... И кто знает, во что бы всё это вылилось. Я пожалела Ларису и её малышей.» Честное слово, я смотрела на свою мать как на диковину, надо же было выдумать то, что ей взбрело в голову... Ну скажите на милость мне, КАК, КАКИМ ОБРАЗОМ письмо больной 15-летней девчонки могло бы помешать семейному счастью мадам Луппиан?! Да если бы её благоверный хотел изменить, он это и без моей «помощи» сделал бы.
Я порвала письмо, а затем сказала: «Мама, ты пожалела абсолютно чужую тебе женщину, а о своей дочери, о её чувствах и мыслях и не подумала (впрочем, ты всегда жалеешь других и думаешь о чужих). Как ты считаешь, могу я теперь тебе верить и доверять? Мы с тобой, увы, по жизни не очень близки, что поделаешь, но теперь отдалились ещё больше.»
Не думаю, что смогу её когда-нибудь простить до конца... Дело здесь даже не в неотправленном злосчастном письме, не в пропаже втуне моих трудов (хотя и это задевает), дело в другом. В потере доверия самому родному человеку на земле. А это очень страшно.